Юджина О’Нила, пьесы которого четыре раза получали Пультцеровские премии, называли Американским Шекспиром. Он написал более 30 пьес, среди них «Анна Кристи», «Любовь под вязами» и др.
«Последняя воля и завещание» - это трогательное посвящение далматину Блеми, владельцами которого был драматург и его третья жена, актриса Шарлотта Монтерей. О’Нил написал это произведение для своей жены за насколько дней до того, как Блеми скончался от старости в декабре 1940 года.
Я, Силвердин Эмблем О’Нил (больше известный в кругу семьи, друзей и близких под именем Блеми), ощущая тяготу лет и недугов и полагая, что конец мой близок, настоящим прошу схоронить мою последнюю волю и завещание на дне души моего Хозяина. Он не будет ничего знать об этом, пока меня не станет. В одинокие часы, вспоминая обо мне, он внезапно ощутит это в себе; и вот тогда-то я и попросил бы его перенести все изложенное на бумагу.
После меня останется мало ценностей. Собаки мудрее людей. Они не окружают себя большим количеством ненужных вещей. Они не тратят свою жизнь на накопительство. По ночам они не мучимы бессонницей, решая, как им сохранить то, что они имеют, или приобрести то, чего у них нет. Самое ценное у меня - мои любовь и преданность. Их я завещаю тем, кто меня любил и кто будет скорбеть обо мне более других - Хозяину и Хозяйке, а также Фримену (он был так добр ко мне), Синтии и Рою... Впрочем, если бы я решил перечислить всех, кто меня любил, Хозяину пришлось бы написать целую книгу. Наверно, это покажется пустым бахвальством на пороге смерти, которая, как известно, обращает в прах всех зверей вместе с их мелким тщеславием, но я действительно всегда был очень любим.
Я бы хотел, чтобы мои хозяева никогда меня не забывали, но не слишком долго предавались скорби. При жизни я пытался служить для них утешением в минуты печали и прибавлять радости в счастливые мгновения. Для меня невыносима мысль, что своей смертью я причиню им боль. Пусть они только помнят, что, благодаря их любви и заботе, не было собаки счастливее меня. Теперь же, когда я ослеп, оглох и хромел, и даже обоняние настолько изменило мне, что я не чувствую зайца у себя под носом, от моей гордыни осталось лишь уязвленное самолюбие. Я чувствую, как жизнь издевается надо мной, продлевая мое пребывание на земле.
Пора проститься, прежде чем я стану обузой для самого себя и для тех, кто меня любил. Мне будет горько их покинуть, но не горько умереть. Собаки, в отличие от людей, не боятся смерти. Мы принимаем смерть как часть жизни, а не как нечто ей враждебное и разрушительное. Кто знает, что ждет нас после смерти? Подобно моим друзьям далматинам, правоверным мусульманам, я бы хотел верить, что существует Рай, где все всегда молоды и беспечны, где днями напролет можно развлекаться с любвеобильными пятнистыми гуриями, где зайцы бегают проворно, но не слишком )совсем, как гурии), где каждый благословенный час - это час обеда и, наконец, где в долгие вечера во всех каминах разгораются вечно негаснущие поленья и можно, свернувшись клубочком, мечтательно смотреть на огонь, вспоминая старые, добрые времена.
Боюсь, правда, что это было бы слишком прекрасно даже для такой собаки, как я. Но покой для уставшего сердца и вечный сон в земле, которую я так любил, по крайней мере, обеспечен. Возможно, о большем и не стоит мечтать.
Последняя и очень серьезная просьба. Я слышал как Хозяйка говорила: «Когда Блеми не станет, мы никогда не заведем другой собаки. Я так его люблю, что не смогу больше никого полюбить». Я бы попросил ее именно из-за любви ко мне завести другую собаку. Вовсе не заводить собаки - не лучшая дань моей памяти. Мне бы хотелось быть уверенным, что, оставшись без меня, Хозяйка уже никогда не сможет обходиться без собаки.
Мне не свойственна эгоистическая ревность. Все собаки были мне равно милы, включая даже одного черного кота, которому я позволял делить со мной подстилку в гостиной и чью привязанность великодушно терпел, а в редкие сентиментальные мгновения даже отвечал на нее взаимностью. Разумеется, не все собаки одинаково хороши. Лучшие среди них, как известно, далматины. Вот почему своим преемником я предлагаю далматина.
Едва ли он будет столь же высокопороден, прекрасно воспитан, изыскан и хорош собой, как я в расцвете сил. Мои хозяева не должны желать невозможного. Но я убежден, что он будет очень стараться и даже его неизбежные (в сопоставлении со мной) несовершенства ишь помогут освежить память обо мне. Ему я завещаю ошейник и поводок, а также попону и дождевик, сшитые на заказ в 1929 году в Париже у Гермеса. Разумеется, ему никогда не удастся носить их с таким же чувством собственного достоинства, как это делал я, когда прогуливался по площади Вандом или по Парк Авеню, ловя на себе восхищенные взгляды. И все же я не сомневаюсь, он предложит все усилия, дабы не выглядеть неуклюжим плебеем. А я, не взирая на все его несовершенства, желаю ему счастья, которое он наверняка испытает, живя в моем доме.
И, наконец, самое последнее. Дорогие Хозяин и Хозяйка. Когда будете навещать мою могилу исполненные светлой печали не забывайте, памятуя о моей долгой и счастливой жизни с вами, повторять: « Здесь покоится тот, кто любил нас и кого любили мы». И как бы ни был глубок мой сон, я услышу слова и никакие силы небытия не помешают мне с благодарностью вильнут в ответ хвостом.
Тао Хаус, 17 декабря 1940 года
Перевели с Английского Ирина Цимбал и Игорь Соколов, отдавая тем самым дань памяти своему любимому Джо, больше известному в кругу семьи, как Джозик.
